за водой, а тот, морщась и качая головой, твердил одно и то же:
— Что вы наделали, Зыков? Вы же с меня голову сняли. Куда вы дели документы? Где мой наган? Как же я появлюсь в части не по форме одетым, без оружия и документов? Вы же из меня сделали предателя и труса.
И Зыков всякий раз повторял:
— Наган ваш взрывом унесло. Да и какой от него толк, коль патроны кончились. А за документы не беспокойтесь — спрятал надежно. Как перейдем в наступление, тут же и отыщем. А выйдет задержка — к партизанам доспеем.
К партизанам они не попали. Утром, когда они обходили деревню, их задержали немецкие мотоциклисты и присоединили к колонне пленных.
Три дня они шли пешком под охраной автоматчиков, и все это время Зыков ни на шаг не отпускал от себя политрука. Он вел его под руку, как девушку, и говорил разные утешительные слова. Но слова эти не доходили до сознания Тамаева. Происшедшее представлялось ему страшным сном, и, забываясь, он спрашивал Зыкова, скоро ли они придут в свою часть, а опомнившись, уговаривал бежать, уверяя, что их стрелковый полк совсем недалеко, потому что по доносившейся стрельбе он узнаёт свои пулеметы.
Зыков не возражал ему, а наоборот, поддакивал и соглашался, и даже поклялся, что они обязательно уйдут при первой же возможности, как только у политрука перестанет кружиться голова и он достаточно окрепнет физически.
2
В лагере Андрейка окончательно убедился, что надежды на побег не осталось, затосковал и пал духом. Сергей Зыков как мог взбадривал его и развлекал разговорами, а когда на ум ничего не приходило, вновь и вновь принимался ругать выскобленный немецкий лес, где все деревья пронумерованы, словно страницы в книге, где не найдешь сучка, пригодного для костра; мертвый лес, в котором не живут даже белки.
Обычно Сергей, пытаясь отвлечь Андрейку от мрачных мыслей, рассказывал ему про свою довоенную жизнь на Урале, стараясь отыскать в ней подходящие к случаю примеры. Но находилось совсем не то, что нужно, и круг его воспоминаний чаще всего замыкался на заводе. Он рассказывал про мартеновский цех, про острые блики огня на чугунных плитах рабочей площадки, про красную косынку крановщицы и про то неповторимое чувство восторга, которое охватывает человека, когда солнечная струя новорожденной стали с шумом вырывается из выпускного отверстия и, глухо рокоча, в блеске разноцветных искр и клубах оранжевого дыма стремительным водопадом обрушивается в ковши.
И еще Андрейка, выросший в городе в семье врача, узнал от Сергея, какими бывают первозданные таежные зори, жгучая роса на берегу горного ручья, сопки, будто загаром тронутые первыми лучами солнца, стог сена на случайной поляне в лесной глуши и огуречный запах выхваченного на перекате хариуса.
Но рассказы эти мало помогали Андрейке. Особенно сильно он страдал по вечерам. В это время комендант возвращался с проверки, и сразу же в его белом аккуратном домике начинала греметь радиола, и великий Чайковский «оживал» в мокром лесу гамбургского предместья.
В лагере все замирало, и в наступившей тишине отчетливо было слышно, как вершины сосен передают друг другу тяжелые вздохи контрабаса, как сильными низкими голосами поют фаготы и струнный звон, дробясь и переливаясь, стекает по косым струям дождя.
В тот момент, когда мелодия заполняла все вокруг, непрошено, словно острая боль, врывалась скрипка, но, поняв, что боль эту нельзя терпеть слишком долго, быстро замолкала, и тогда уже весь лес до краев затоплял теплый ветер полей и веселый говор ручьев, и еще что-то такое, от чего сердце разрывалось на части.
Для Андрейки музыка была самой страшной пыткой. Сергей знал это и не спускал с него глаз. Но однажды и он был околдован ею, и когда сквозь мглистую завесу дождя прорвались слова знаменитой арии:
О дайте, дайте мне свободу,
Я свой позор сумею искупить… —
Андрейка не выдержал и в исступлении бросился к лагерным воротам. Часовой на вышке дал длинную очередь. Сергей едва успел оттащить Андрейку в безопасное место.
А радиола гремела до глубокой ночи. Комендант был большим любителем русской классической музыки. Она скрашивала однообразно-отшельническую лагерную жизнь и навевала ему приятные воспоминания о родительском доме и благочестивой тетушке Минне, у которой он брал уроки фортепьянной игры. Свою молодость тетушка Минна провела в России, в семье дальней родственницы — экс-фрейлины русской императрицы, и с тех пор, кроме музыки, у тетушки не было другого занятия.
Раз в неделю, обычно по утрам, когда прекращался дождь, комендант устраивал смотр. Пленных выстраивали по обе стороны прямой широкой дороги, пересекавшей лес из конца в конец. Скорее всего, она была построена в то время, когда в карьерах добывали гравий. Оркестр играл бравурный марш, и комендант входил в ворота, сопровождаемый помощником и охраной.
Процессия всегда двигалась в одном и том же порядке: впереди помощник с куском толстого кабеля в руках, за ним автоматчики, а потом уж комендант: он не выносил, если кто-нибудь стоял за спиной, и дорога сзади него всегда оставалась пустынной. Пленные об этом хорошо знали, равно как и привычки любого охранника. Ведь малейшая оплошность почти всегда стоила кому-нибудь жизни.
Во время этих смотров Сергей старался запрятать Андрейку куда-нибудь подальше, чтобы тот случайно не попался на глаза помощнику коменданта. Фамилия у него была Фогель. На вид ему было не больше девятнадцати лет, он только что окончил школу фюреров и очень старался по службе. Малейшего повода ему было достаточно, чтобы пустить в ход свой кабель. Он стоял как судья на ринге, отсчитывающий секунды, и если упавший не поднимался, тут же брался за пистолет.
Сразу после смотра полагалась «баня».
На этот раз обитателей их сектора первыми повели на край леса, где стоял барак с водопроводом и отоплением. У Андрейки под глазами залегли черные круги, лицо приняло землистый оттенок. Жетон вылез из-под рубахи и раскачивался на животе при каждом шаге. Раздеваясь, Сергей видел, как путается Андрейка в длинном шнурке, как дрожат его губы и руки.
У забора стояла сколоченная из досок огромная ванна, обмазанная изнутри каким-то водонепроницаемым веществом. Заполняющая ее жидкость дымилась коричневым туманом.
Конвоиры отделяли от строя по тридцать голых людей и загоняли их в это корыто.
— Лос. Лос… Бистро!
Фогель стоял тут же и поджидал тех, кто не выдержит и выскочит раньше времени.
Вылезая из корыта, пленные бежали к высоко поднятому крану и становились под ледяную струю, чтобы скорее смыть с себя жгучую гадость. Потом поочередно
